Мне несколько непривычно, даже неловко говорить о себе: я – писатель… И как-то странно, когда говорят: писатель-сатирик, писатель-фантаст, писатель-новеллист… А я ведь очень рано пытался что-то сочинять и сочинительством занимался, можно сказать, всю жизнь, за исключением вынужденных перерывов…

Один мальчик написал Льву Николаевичу Толстому умное письмо, в котором высказал свою потаенную мечту, что он хочет стать писателем. Он ожидал, конечно, что великий писатель назовет его желание похвальным.

Но Лев Толстой ответил, что иметь такое желание должно быть очень стыдно…

Недавно один мэр давал интервью, сколько благих дел сделано, и тоже сколько мероприятий делается в области культуры, чтобы люди могли хорошо отдохнуть. И вдруг я подумал: ведь забота об отдыхе – это забота о здоровье, почему же этой заботой занимается культура, а не ведомство здравоохранения? Что ж, культура у нас понимается только как индустрия развлечений?…

Я не против развлекательной литературы. Я сам много тратил времени на чтение научной фантастики, детективов и т.п., и надо отдать дань уважения добротным мастерам этих жанров, в которых так легко халтурить.

Но когда речь идет о духовной культуре – культуре человеческой души, то имеется в виду совсем другая литература – эта литература прежде всего литература вопросов и ответов, и она не диктуется простым желанием быть писателем. Такая литература возникает, когда вопросы появляются в самой жизни, когда эти вопросы ставят перед нами жизненные испытания и когда мы готовы всю жизнь посвятить поискам ответов на эти вопросы.

Кристин Лавранс, героиня знаменитой норвежской писательницы Сигрит Унсет, сказала: всю жизнь я поступала по своему желанию и в итоге вижу, что всю жизнь я делала то, что не хотела.

Очевидно, про свою жизнь я могу сказать то же самое.

Но если литературная деятельность может послужить оправданием жизни, то вот в качестве ее утешительного итога я могу предъявить свои три книги. Об одной из них речь идет сегодня.

В своих книгах я пытаюсь найти ответы на самые жестокие вопросы, которые эпоха поставила перед моим поколением.

Я считаю, что мое поколение, изрядно истребленное в катастрофах двадцатого века,- поколение не вовремя родившихся. Если поколение наших отцов имело возможность выбора: принимать революцию, идти с революцией или идти против, то нам никакого выбора не было оставлено.

Мы родились и вырастали в эпоху победившей революции, которая поставила перед нами только одни врата – и вход в них украсила весьма заманчивыми лозунгами.

У нас не возникло необходимости в них сомневаться – мы в прошлом ничего не оставили, ничего там не потеряли, и нам нечего было там жалеть.

Сейчас стало модным говорить о большевистском перевороте, о большевистской пропаганде, которая одурманила весь народ. Но дело не в пропаганде большевиков. За лозунги, начертанные у врат, нас агитировала вся русская и мировая классическая литература.

И сейчас, когда так сильно пропагандируется ностальгия по монархическому режиму, когда в качестве идеологии водружаются истрепанные штандарты: самодержавие, православие, народность,- особенно нам, евреям, не стоило бы забывать о том, от чего нас избавила революция: вспомним хотя бы черту оседлости, процентные нормы, погромы, дело Бейлиса…

Кстати, о деле Бейлиса. Если сейчас кому-то кажется это дело выходкой каких-то реакционных сил, вроде современной «Памяти», которых легко нейтрализовали прогрессивные силы общества, то на самом деле дело Бейлиса было инспирировано «по приказу его императорского величества… в целях посредством дискредитирования евреев дискредитировать революцию» (из докладной записки С.П.Белецкого, директора департамента полиции). Того самого императора Николая Второго, о судьбе костей которого Борис Немцов ездил на Валдай к отдыхающему Ельцину докладывать среди самых важных дел. Осуждение Бейлиса послужило бы сигналом к массовым погромам. Судьбу Бейлиса решали 12-ть присяжных. Шесть из них проголосовали за виновность Бейлиса, шесть – за невиновность, и поэтому Бейлиса признали невиновным. Вот на таком тонком балансе держалась судьба прогресса…

Мое поколение ныне представляют как ослепленное поколение несмышленышей, легко обманутых дурачков. Но это было далеко не так. Исторически мы не могли не верить в правду лозунгов, которые выстрадывала не один век передовая мысль.

Когда колесо истории стало поворачиваться совсем в другую сторону, когда царство лжи и царство зла стало всё больше и больше наступать на наши идеалы, не просто это было понять и не просто это было принять.

Бездумность этого поколения – это неправда.

В Литературном институте Союза писателей я проучился полтора года. За этот период у нас было всего сто с небольшим студентов, и из этого состава в разное время 10-ть человек было арестовано органами госбезопасности (между прочим, пять русских, пять евреев). Среди них Аркадий Белинков, Наум Коржавин.

Мы не только прозревали в отношении эпохи – мы не соглашались ее принять. Мы пытались выразить против нее протест.

Недавно к семидесятилетию покойного Белинкова в России был издан его юношеский роман «Черновик чувств», послуживший причиной его ареста.

В 90-м году КГБ мне вернуло из папки «Хранить вечно» вещественные доказательства. Из этих материалов страницы дневника 42-го года и главы из романа «Одиннадцатое сомнение» вошли в книгу «Судьбой наложенные цепи». Они ко мне вернулись почти через пятьдесят лет, и я на них смотрю не как автор, а как на подлинные документы эпохи, свидетельствующие, как в действительности жило, чувствовало, думало молодое поколение того времени.

Лагерь – хорошая жизненная школа, чтобы познать всю страшную сторону нашей действительности, которая за пределами лагеря была скрыта от наших глаз.

Можно согласиться с Варламом Шаламовым, что жизнь лагерная не такая уж большая приманка, чтобы можно было ею дорожить. Но тот жизненный опыт, который постигался в лагере, нельзя было уносить с собой. И чем тяжелее было, чем безнадежней, тем сильнее крепло в тебе сознание, что ты обязан выжить, чтобы рассказать о том, о чем не знали за пределами лагеря.

Что же происходило с нами? Что же происходило со всей страной?… Эти вопросы требовали ответов. И ответить на них могла только правда. И это было главное для меня обязательство: выжить, чтобы рассказать правду.

Такая литература не может быть развлекательной, не может состоять из фантазий или анекдотов, чем, к сожалению, грешат многие книги на лагерную тематику. Я сейчас не буду называть имена…

Свою книгу о лагере «Л-1-105» я начал писать давно. Но правда пробивалась с трудом. История ее печатания, вернее непечатания, такая же длинная, как и история моей нереабилитации… От меня требовали другого, но я оставался верен своему обязательству.

Здесь, в Израиле, издать эту книгу помогли мне министерство абсорбции и фонды: «Апотропус» и «Женская лига».

Думается, что вам известно уже, что эта книга получила первую премию Союза русскоязычных писателей Израиля как лучшая книга года. При вручении мне этой премии я сказал, что я считаю, что премию получила ПРАВДА.

Книга получила свою оценку и в России, где было несколько рецензий, последняя – в «Международной еврейской газете», которая выходит в Москве, во Франции, в Америке.

Особенно дорог мне отзыв Теренса Эммонса, известного в мире специалиста по русской истории, профессора Стэндфордского университета. Этот отзыв приведен в конце моей новой книги.

Американский фонд сохранения еврейской культуры выделил мне грант, благодаря которому эта книга сейчас перед вами.

Первая книга кончается освобождением из лагеря. Но это была не свобода, а бессрочная ссылка, определенная не судебным решением, а административным путем. Мы не имели паспортов, не имели права отлучаться с места жительства и каждый месяц должны были отмечаться в спецкомендатуре.

Надо сказать, что в отображении в литературе ссылке повезло еще меньше, чем лагерю. Наиболее известное – это кинокартина «Холодное лето 53-го». Там ссылка – это безнадежный тупик. Колымская ссылка – это совсем другое дело, и ссыльные там составляли единый сплав с бывшими зеками, рядовыми договорниками и даже могли занимать руководящие должности.

Жизнь в ссылке составляет еще один пласт этой книги. И, может быть, для читателя неожиданным будет вывод, что не лагерь, а ссылка оказалась для меня тем опасным компромиссом, который вел к усыплению душевных сил. Именно в ссылке я как личность сдался и решил быть как все. Можно сказать, первородство души продал за чечевичную похлебку…

Хрущевская революция 56-го года меня не коснулась. Меня долго не хотели отпускать, долго не хотели реабилитировать. Надо сказать, что на Колыме я сделал довольно-таки неплохую должностную карьеру, но совершенно утратил ощущение способности к своему призванию – к литературе. И вот тогда-то я решил сделать очередной безумный шаг – всё бросить, уехать в Москву и начать всё сначала.

История моей жизни до войны, до лагеря – это была история жизни нееврея. Жизнь моя определялась другими параметрами.

В лагере, в ссылке я хорошо почувствовал, что такое быть евреем. Посмертно был реабилитирован мой отец, в 63-м году наконец реабилитировали и меня – восстановили в юридических правах. Но равноправия с прочими гражданами я так и не обрел – как еврей я не был реабилитирован. И изменения к лучшему так и не произошли при так называемой перестройке.

Судьба заставила нас бежать из России, спасая еврейского ребенка – нашего внука – от произвола антисемитски настроенных чиновников. И если раньше моя еврейская судьба была как бы на обочине моей судьбы, то теперь в Израиле она стала уже целиком неотделимой от общей еврейской судьбы.

Раздумья о природе антисемитизма, о судьбе еврейского народа, о его будущем и о будущем еврейского государства составили третий пласт этой книги.

И хоть много написано на эту тему книг, статей, по сю пору ведутся ученые дискуссии, - меня не удовлетворили все эти объяснения, и потому пришлось искать собственные ответы.

Вражда, неприязнь всех народов к евреям, получившие специальное определение «антисемитизм» – явление в истории народов действительно уникальное. Но я никак не могу согласиться с тем, что причины его иррациональны.

Еврейскую проблематику я считаю важной частью моей книги, но развивать ее сейчас не буду. Хочу только привести маленькую микроновеллу на эту тему, которая в книгу не вошла.

-----------------

Мы с ним размещаемся в одном недостроенном, неотапливаемом казарменном помещении. Мы лежим на сплошных нарах, лежим только боком – так густо нас набито, что поворачиваться на другой бок можем только все вместе. Мы ходим в одном строю, вышагиваем долгие часы на морозе неизвестно зачем… строем ходим питаться, получая такую же миску баланды…

Мы все вместе – это рота запасного полка.

Жизнь наша неотделима ни в чем, ни в чем не разнится – разве только тем, что я слабее его, непривычнее, и всё мне дается гораздо труднее, чем ему.

Мы с ним не дружим, не общаемся, спим в разных углах… мы в разных отделениях… мы даже не знаем, как друг друга зовут… и хотя вроде бы постоянно на глазах друг у друга, но как бы друг для друга и отсутствуем…

Но каждый раз, когда мы с ним случайно близко сталкиваемся, он обязательно передо мной осклабится и тихо произносит:

- А-а-а, Абраша!

И я ощущаю, как этим заброшенным, одичавшим, до которого никому нет дела, человеком мгновенно овладевает торжество какого-то превосходства.

И если в этот день мы с ним столкнемся второй, третий раз, я снова слышу:

- А-а-а, Абраша!

Ну почему, почему?… Что я ему сделал?… Что ему нужно от меня?…

Но он от меня ничего не ждет – у меня нечего взять…

Потому что я – другой?…

Но ведь он не обращает внимания ни на раскосые глаза, ни на смуглые лица, на темноватую кожу… А только на меня.

И мной овладевает догадка: нет, не потому, что я другой, а потому, что я страшно на него похож, я ничем не отличаюсь от него: ни цветом кожи, ни строением глаз, ни языком… Поэтому ему для чего-то нужно постоянно самоутверждаться:

- А-а-а, Абраша!…

Он уже знает, что где-то пролегают незримые границы, что делят мир на части, на половины, и меня обязательно швырнет в худшую половину, в область катастрофы… А он останется за чертой – в той части, которая даст ему больше шансов на выживание или успех…

И его не так волнует несходство с другими, как сходство со мной. Он живет натужно, нерадостно, безнадежно… в длинной очереди, в долгом марафоне за кусочком жизни. Вы видели, как бросаются люди, не разбираясь, в пустой автобус, чтобы занять места… Вы видели, как буквально штурмуют поезда дальнего пригорода, где, если не займешь места, надо простоять на ногах два-три часа… как лезут по головам…

Короткие очереди нас не интересуют – значит, там ничего ценного не дают. Мы любим длинные очереди. Но зато как мы ненавидим – тех, кто стоит впереди.

И вот человек, вся жизнь которого – стояние в длинной очереди, видит в этом окружении, можно сказать, ничем не отличного от него, но которого жребий заранее лишает права на заветное место. А ему тем самым определен не самый последний удел – и это наполняет его, может, одной из самых сильных радостей…

- А-а-а, Абраша!…

Он даже не держит на меня никакого зла, но чувства его не иррациональны: они целеустремленные, целенаправленные…

-------------------

Книга моя обращена ко всем евреям: и к светским, и к религиозным, и к евреям правой и левой ориентации, к сионистам и американистам, к тем, которые грустят о том, что они уехали и здесь потеряли свой высокий статус, и к тем, которые готовы присоединиться к хору: «А что вы сделали для Израиля?»…

И вполне естественно, что книга будет вызывать в чем-то несогласие, возражения…

Книга к спору готова.

Но главное, что мне хочется, чтобы все услышали и поняли одну важную мысль: у нас у всех одна общая, единая судьба – еврейская судьба, которой никому не удастся избежать. Чтобы в своих спорах и разногласиях поняли, наконец, что мы в одном окопе.

Назад