Эпиграф сразу же вызывает возражение. Но я говорю ведь, что роман будет из одних отрицаний.

Действие происходит на Земле. Но Земля тоже имеет эпиграф, вот он:

А может быть, Земля – это ад
для другой планеты.

Олдос Хаксли

Почему непременно надо писать романы не просто, а с претенциозностью? Никому неинтересно знать, что ты умный. Но я уже говорил, что это роман отрицаний. Претенциозность – это второе отрицание. Третьим отрицанием будет предисловие, которое, по-видимому, уже началось.

У предисловия свой эпиграф:

Я и непечатным
Словом не побрезговал бы,
Да на ком искать нам?
Не на ком и не с кого нам.

Борис Пастернак

Мы знаем, что нет ни одного романа не тенденциозного. Но я все-таки оговариваюсь особо: мой роман тенденциозный.

Говорят, литература – это отражение. Предупреждаю – я не зеркальных дел мастер. Писатели пишут книги, чтобы их читали, я же пишу, чтоб меня не читали.Писатели читают свои книги, они любят свои книги. А я нет. Я не люблю свои книги. Я люблю только себя.

Я хотел бы начать книгу так:

А в мире никому ни до кого не было дела. Все любили и ненавидели только себя.

Но это – книга отрицаний. И потому я не могу так начать.

О чем мое предисловие? Не о моем романе. Вообще не о литературе. Литература бывает интересная и неинтересная. Это ясно и без предисловий.

О чем же мое предисловие? Не о читателе. Меня не интересует читатель. Читателя я буду только оскорблять. Я ведь уже сказал, что не хочу, чтобы меня читали.

Черт возьми, зачем ты тогда пишешь?

Не для заработка. Я твердо убежден в том, что литература в наши дни – не синекура.

Один начинающий писатель прислал для отзыва еврейскому писателю Перецу свои стихи. Тот ответил весьма лаконично: «Пишите лучше цифры». Если вы хотите писать для заработка – пишите лучше цифры.

Литература никогда не будет синекурой.

Все-таки о чем же мое предисловие?

О герое. О новом герое советского романа.

Его не очень долюбливают в нашей литературе.

Нашу литературу хотят выпечь, как большой праздничный пирог, пышный и сладкий.
Сдобная литература из пресного теста.

Но искусство сурово и мужественно, как подвиг.

Должно быть, я большой тупица. Но до сих пор я не могу установить, какой же смысл заключен в понятиях «реализм», «романтизм».

Берут писателя Бальзака, отыскивают у него недостатки и называют их реализмом.
Затем берут писателя Виктора Гюго и его недостатки называют романтизмом.
То же, что составляет их силу, называется одинаково: правда.

Роман без героя.

Писатель должен иметь право на беспредельное изображение правды.

Обязанность писателя состоит также в беспредельном изображении правды. У писателя может быть только одна тенденциозность – это тенденциозность жизненной правды.

Правда показывается через героя.

Героем мировой литературы всегда был молодой человек, интеллигент – истинный представитель своего века.

Мир когда-то знал страшных людей – компрачикосов.
Они уродовали детей.
Есть литературные компрачикосы.

В их руках наша литература стонет и корчится, как девушка в грубых ладонях пьяного солдата. Они хотят выхолостить из нее всякое воспоминание о подлинном герое.

Конечно, революция принесла в литературу новые темы.Но какой-нибудь колхоз «Красный Куток» не в состоянии быть призмой всей новейшей действительности.

Когда я читаю «производственные» романы, меня всегда интересует, читают ли герои этих романов хотя бы газеты.

Мир этих героев ограничивается горизонтом их «Кутка» или шахты «№-бис».

Только тот, кто дышит воздухом всего мира, имеет право быть героем литературы.

Мне надоело читать исторические романы о сороковых годах двадцатого века.
Мой век еще не прошел – почему же литература говорит о нем языком истории?
Мир «Красного Кутка» – это исторический материал.

Напоминаю, моя книга – книга отрицаний.

Были попытки создать образ настоящего героя.
Пасквиль Ильи Эренбурга.
Еще несколько имен.
Есть техническое выражение: буксование колес.
В литературе это называется несколько иначе: творческая неудача.
Основное качество этого неудавшегося героя – страшная неумность.

Андре Жид написал что-то нехорошее о советской молодежи.
На него обиделись: клевета, Иуда!

А я люблю Андре Жида. И моя совесть чиста – я не писал предисловий к его собранию сочинений.
Вот на Эренбурга не обиделись.

Когда-то хвалились: наши школьники даже не имеют понятия о городовом.
Потом спохватились: невежеством не гордятся.

Мое поколение хотят представить похожим на скульптуру.
Не граненностью форм.
Не твердостью металла.
А серостью краски.

Герой нашей литературы – это недумающий герой.

Кретинизм – заболевание, вызываемое недостаточным развитием или отсутствием щитовидной железы. Оно наблюдается среди жителей определенных, главным образом горных, местностей…

Кретины – люди, страдающие кретинизмом, а в переносном смысле очень тупые и ограниченные люди, идиоты. Это – из энциклопедии.

К сожалению, там не указано, что в нашей литературе орудует еще немало людей, страдающих в переносном смысле недостаточным развитием или отсутствием щитовидной железы.

Но я все-таки надеюсь дожить до того времени, когда эта истина станет энциклопедически ясной.

Хотя горный воздух является идеальным, кретинизм, мне кажется, не преимущество.

В этом меня не убедит даже Эренбург.
В Париже, конечно, с этим легче мириться: Париж – равнина…
Но надо избегать определенных мест…

Я уверен, что не всё мое поколение страдает от железы.

Я готов сделать уступку Эренбургу: пусть только единицы способны самостоятельно думать. Но, как известно, число миллион большинством цифр имеет нули…

Однако определяющее значение имеет единственная единица.
Одна единица значит больше, чем абсолютное большинство нулей.

Моя книга – книга нового героя.
Думающего.
Чувствующего.
Читающего книги, газеты.

Знающего, что творится не только в его мирке, но и во всем мире. У героя тоже собственный эпиграф, конечно, отрицательный:

И думал я: витийствовать не надо.
Мы не пророки, даже не предтечи,
Не любим рая, не боимся ада,
И в полдень матовый горим, как свечи.

Мандельштам

 

Я не знаю, носил ли папа Пий YI галоши, чем имел он привычку завтракать, а также болели ли у него когда-нибудь зубы. Пий YI жил до появления мрачной философии Артура Шопенгауэра.

Тогда еще не знали, что такое пессимизм.

Кстати, о галошах.

Чеховский учитель Беликов никогда не расставался со своими галошами.
Галоши выделывали на «Красном Богатыре», за Сокольниками.

Столовая при заводе была большая и грязная.И там всегда можно было сравнительно за недорого поесть чего-нибудь невкусное.

Я ходил без калош. Впрочем, это неважно.
Иногда я обедал на «Богатыре».

Жевал какую-нибудь мочалку под мыльным соусом, запивал помойного цвета компотом.
И думал об общественных уборных из золота.

Тогда я еще не читал Шопенгауэра, с трудом разбирался в Пастернаке и тайно краснел за прежнюю любовь к Михаилу Голодному и Виктору Гюго.

На Сельскохозяйственной выставке я вежливо осматривал образцовых представителей крупного рогатого скота, без задней мысли о том, какое количество котлет можно сделать из двухтонной туши рыжей «Машки» из колхоза «Путь к социализму».

Потом пил чай из круглых чашек, сидя на ковре, и приобщался к Советскому Востоку.

Сельскохозяйственная выставка была ошеломляющим зрелищем.
С нее я уходил подавленный мыслью: какая же все-таки скотина – человек.

В его руках была легкая возможность снабдить всё человечество прекрасными отбивными котлетами. А он предпочитал, чтобы люди портили себе зубы и настроение, прожевывая с трудом плохо изжаренный мочальный хвост.

Я пою гимн отбивной котлете.
С чуть зажаренной корочкой на розоватом мясе.
С золотистыми пятнами жира.
И терпким запахом перца и лимона.
Бледно-лимонная пена в голубоватом хрустале бокала!

Я мечтаю основать общество «Враг бормашины».

На Сельскохозяйственной выставке можно было увидеть образец новой сельской школы.
Это не был макет. Это была настоящая школа. Двухэтажное здание с аккуратными классами, свежим запахом сосны и краски, с пионерской комнатой.

В классе было удивительно чисто и светло.
Черные парты, черная доска, коричневые скамейки – всё это еще не утратило своей девственности.
На доске с каллиграфической виртуозностью были выведены «папа» и «мама».
Классный журнал пах типографией и волнением первого учебного дня.
Но самое замечательное было в пионерской комнате.
В альбоме, в котором описывалась школьная жизнь, рассказывалось о чудотворном влиянии коллектива.

Одна девятиклассница внезапно загрустила, сделалась раздражительна и мрачна. Она не была влюблена. Коллектив срочно принял меры, и выяснилось,что девушка начиталась Шопенгауэра, поразилась мрачности мира и готова была превратиться в истеричку.

Но коллектив стал энергически влиять на девушку, и скоро к ней возвратился нормальный аппетит.
Жертва была отнята у пессимизма.

Педагогические деятели, наверное, сделали свои выводы о вредности философии и о пользе чтения Лебедева-Кумача.

Но не в этом дело.

Прошло много лет. Я забыл о том, что видел на Сельскохозяйственной выставке.
Гигантские тыквы.
Тучные шеи в многочисленных складках.
Огурец из басни Крылова.

Но никогда не забуду, что где-то в селе жила шестнадцатилетняя девушка, которая читала Шопенгауэра.

Этот мир не более реален, чем твое знание о нем. Бог плохо сработал его.
Он работал без предварительной рекламы.
Его полноценность поэтому подвергается сомнению.

Вдумчивому философу может показаться странным,что в этом мире остались неизменными только способы развлечения.

Менялись моды и прически.
На смену длинным косам приходили куафюры и перманент.
Вместо длинных чулок – длинные штаны.
Вместо рабов – пар и электричество.
Паланкины и кареты вытеснились автомобилями и экспрессами.
А хлеба и зрелищ – это осталось.

Надо признать, что в этом не достигли совершенства.
И еще не было салона изысканней, чем салон гетеры Аспазии.
И не было женщины обаятельней, чем Сафо.

И хотя способ умертвлять приговоренного к казни, введенный в Америке, куда более совершенный, чем применявшийся при императоре Веспасиане, надо полагать, что шарады тогда разыгрывались более остроумно, чем теперь.

А танцы того времени отличались тем, что тогда танцевали только те, кто умел танцевать, и все от этого получали удовольствие.

А теперь танцуют все, кто не умеет танцевать, и это никому не доставляет удовольствия, кроме джаз-оркестра.

Литературные беседы того времени тоже были интереснее, ибо в них принимали участие настоящие художники, которые разговаривали о литературе, а не о своей принадлежности к ней.

Но я не осуждаю мир за то, что он не выучился развлекаться по-новому.
Бог простит.
/…/

Благородные потомки Ромула и Рема – гораздо лучшие учителя жизни,чем Пий YI. Его печальная кончина во французском плену не может способствовать усилению его авторитета.

Хотя для того чтобы жизнь человека не была ошибкой, даже самому мудрому необходимо прожить дважды.
/…/

Государство римлян было разумно устроено.

Алкуин учил, что человек помещен подобно фонарю, выставленному на ветер.

Неуютно устроен человек.
О том, что любой подлец, берясь за перо, становится благородным человеком, никто никогда не учил.
/…/

Величайшим оптимистом всех времен и народов был император Марк Аврелий Антоний. Ему уже ничто не могло испортить хорошего настроения, так как он ложился спать с мыслью, что: «Поутру следует сказать себе: «Сегодня мне придется столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми…»
/…/

Мир – это Рим.
Наша история – это копия римской истории.

Наша – я имею в виду историю земного шара.

Я житель земного шара.

И мне понятен Хлебников.
Есть правда простая и неотразимая, как хлеб.

Римляне лучше умели воспитывать характер.
Они лучше понимали в характере.

Гай сообщает: «Предки наши утверждали, что даже совершеннолетние женщины вследствие присущего им легкомыслия должны состоять под опекой…»

У Бальзака героиня говорит отцу о своем возлюбленном женихе:
«Но, отец, вероятно, у него есть способности, раз он капитан».

Добродетели обеспечивали римлянам долгую и счастливую жизнь.
Вот, например, династия Тибериев.
Тиберий, больной, был задушен одеялами.
Калигула был во время разговора с мальчиком убит сзади.
Клавдий отравлен Агриппиной.
Нерон вынужден был покончить с собой.
Перед смертью он хотел облагодетельствовать соотечественников:
Отравить всех сенаторов.
Поджечь город.
Выпустить диких зверей на народ.

Двадцатый век, конечно, сильно отличается от эпохи Древнего Рима.
Иные времена, иные нравы.
«Tempora mutantur et nos mutamur in illis».

Иные поговорки.

Время – деньги, говорит ХХ век.
Век электричества и авиации. Чудеса техники и сервиса.
Небывалый прогресс культуры, цивилизации и прогресса.
Покойников сжигают в крематориях.
Уже были Джойс и Пикассо.
В Испании изобрели бой быков.
Физиологи научились заставлять сердца жить самостоятельно от организма.
Англичане собираются путешествовать в Париж по железной дороге.
А счастье по-прежнему остается трансцендентной категорией.

Счастья!
Дайте мне счастья!
Всё равно – какого.
Но счастья!

Почему Рим и почему черт?
Вульгарный черт, который тысячу раз выведен в нашей литературе.
Черт есть у Гоголя, у Достоевского, у Горького.
Черт с философией, с образованием и современными вопросами.
Зачем же опять о черте?
И почему ты пишешь о Риме, когда тебя волнует совсем другое.

Я буду писать о другом.
О том, что я не писатель, так как не могу быть учителем жизни.
О черте.
О быте.
О семье и воспитании.
Об искусстве.
О том, что я не писатель, так как не люблю людей.

О черте.
О стихах.
О Хлебникове, о Маяковском, о Пастернаке, о Сельвинском.
О моем поколении.
О четырех измерениях и об одной плоскости.
О том, что я не писатель, так как не умею мыслить образами.

О черте.
Может быть, о любви.
О голубом небе.
О нереальных вещах.
О вещах, о которых никто не осмеливается говорить, хотя все о них думают.
О том, что я не писатель, так как у меня нет читателя.

О черте.
О страшной болезни, которая носит название абстракции чувственности.
О тумане юности.
О Великой правде и о Великой лжи.
О том, что я никогда не буду писателем,так как у меня нет веры.

О черте.
Что это за черт?
Рыжий, маленький, с копытцами и хвостом?…
Нет, это не такой черт…
Мой черт невидим, неосязаем и непредставляем.

Это тот самый черт, который водил рукой Шопенгауэра, когда в ней было зажато перо.
Это тот самый черт, который превращается в камень на пути к нашему счастью.
Это тот самый черт, который внушил нам мысль, что язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли.
Это тот самый черт, который выдуман мною, для того чтобы дразнить читателя.

Я не люблю тебя, читатель!
Я не люблю тебя, потому что ты слишком подл.
Ты так же подл, как человек.
За несколько рублей ты хочешь купить мои муки.
Ты хочешь получить от них наслаждение.
Но это не мои муки – это слова.

Я ненавижу тебя, читатель, за то, что ты сочувствуешь словам о моей муке.

За то, что ты можешь страдать вместе со словами о моем страдании.
За то, что ты можешь любить вместе со словами о моей любви.
Я ненавижу тебя!

За то, что ты проходишь с равнодушием мимо моих мук, мимо моего страдания, мимо моей любви в жизни.

За то, что ты сидишь напротив меня и лжешь изо всех сил, уверяя меня, что я умный, что я хороший, что я талантливый, что я добрый.

За то, что я сижу напротив тебя и лгу изо всех сил, уверяя тебя, что ты умный, что ты хороший, что ты талантливый, что ты добрый.

Мы с тобой оба только средние подлецы.
И стремимся к совершенствованию только в подлости.

Единственное,что в человеке безгранично, это его подлость.

Это слишком всё мрачно, что я пишу.
Вот это и есть черт.
Только не надо забывать, что мой роман – роман отрицаний.

Мне просто грустно.
Мне грустно от серого дождя. Крупные капли его, цепляясь, ползут по стеклу.
Осенняя сумрачность за окном.
Черный ветер стелется по крышам.
Сухой шорох выползает из щелей.
Листья кружат над красными лужами. Мне не видно их.
Если бы была хоть одна звезда!
Одна звезда в целом свете…
Мне грустно. Идет война, пишут стихи.
Смерть перестала быть откровением.
Родной мой город для меня незнаком. Он наваливается тяжелым небом, давит страшной усталостью, и, не шевеля крылами, слетает глухой сон.

Ночь, не видящая мои глаза.
Чернила накатываются на горячую белизну бумаги сплошным комком мрака.
И длинный тонкий красный язык.
Дразняще вспыхивает во всех углах комнаты.
Это – черт…
Безусловно, это – он.
Но у меня нет ничего. Что он хочет от меня?
Во всем свете ничего нет.
Только сомнения.
Но зачем ему сомнения? Ему, черту?
Я – сплю.
/…/

Москва
1943 г., ноябрь

(«Судьбой наложенные цепи», с.196-216)