Общность бригады зеков – в их прикрепленности к канаве, которую они копают под присмотром конвоя. Бригада вся разнородна по возрасту, по национальности, по образованию, по статьям и сроку, по виновности или безвинности. Однороден по всем параметрам – конвой.

Много лет в монолите тоталитаризма прорывалась канава диссидентства. Казалось бы, среда диссидентов – это однородность подвижников совести. Но однородность, пожалуй, была лишь у надзирающих за ними промывателей мозгов. Диссидентство же вобрало в себя самые разнородные элементы: бескорыстие и карьеризм, убежденность и тщеславие, самоотверженность и цинизм…

Не собираюсь никого судить, но такова была наша история, такова была аура, в которой мы вынуждены были жить.

Ныне имя Петра Якира, можно сказать, забыто. Некогда о нем говорили чуть ли не как о главе демократического движения.

В 1963 году вышел сборник воспоминаний «Командарм Якир», который кончается словами его сына:

Я ношу фамилию Якир, горжусь этим и всей своей жизнью стараюсь выполнить совет отца – быть настоящим.

Несомненно, П.Якир пользуется большим уважением и авторитетом у многих из тех, в ком сохранилось чувство человеческого достоинства.

Из «Истории инакомыслия в СССР» Л.Алексеевой известно, что Якир дал показания более чем на двести человек. Кто может ответить, сколько из них было арестовано, сколько погибло, сколько кончило самоубийством, сколько было разрушено судеб из-за «правозащитной» деятельности Якира? И сколько собственного достоинства сохранилось у него самого?…

Что это? Непредсказуемая человеческая слабость или закономерность всей его жизни?…

Наши пути с Петей Якиром рано пересеклись. Его судьба мне кажется типичной для многих детей тех командармов, слава которых восходила на крови.

Лето 1944 года. Москва. Большая Лубянка. Следственная камера № 68. В камере – молодежный состав. Одни уходят – другие приходят...

Так появился у нас черноглазый паренек с живым, симпатичным цыганским лицом. Появился – и начал нас удивлять. Сначала тем, что не был острижен наголо, как мы все. Затем ответом на вопрос, давно ли с воли:

- Три дня. И пять лет.

Это и был Петя Якир. Один срок – пять лет (1937-42 годы) он уже отсидел. Теперь был взят вторично. Новичок – старичок.

Петя очень гордился отцом, вспоминал о нем как о мужественном и честном коммунисте. Говорил, что дал клятву быть верным памяти своего отца. Главное – восстановить правду. Этому он, по его словам, посвятит всю свою жизнь.

Он был убежденным антисталинистом. На следствии ничего не скрывал. Кто на него донес – неважно. Сам же он рассказывал о всех своих встречах, о всех разговорах.

Когда в 42-м году его выпустили, он стал курсировать между Свердловском и Москвой, встречался с товарищами детских лет, и вскорости органы смогли собрать второй урожай некогда громких фамилий.

Петя нисколько не жалел, что послужил приманкой: от них всё равно не скроешься. Кто хочет спокойно отсидеться – это он считает предательством. Чем больше за правду будут сажать, тем больше шансов, что она для мира не умрет. А кто за шкуру свою дрожит, тех ему жалеть нечего. Не для того их отцы гибли, чтобы дети соглашались на жалкую подачку жизни.

С ним можно было соглашаться или не соглашаться, но это говорил человек, проведший детство в тюрьме, и впереди его ожидал неизвестно какой долгий срок…

Но вот раскрываю его мемуары. По окончании срока его, как почти всех во время войны, задержали «до особого распоряжения» и вдруг вызывают в управление Севураллага:

Мы вас решили освободить. В лагере об этом никому не говорите. Через некоторое время вас отправят в Свердловск, где устроят работать и учиться. Я думаю, вы оправдаете наше доверие.

Неужели никто из друзей и сторонников Якира, ценивших его за мужество, ни разу не задумался над такими его признаниями?…

Петя нам понравился, привлек наши симпатии. Бесспорно, он обладал каким-то человеческим обаянием. Но в нем была странная смесь любопытного волчонка и хвастливого зайца. Увы, и тюремные стены не освобождают от мелких человеческих слабостей…

Он гордился, даже хвастался перед нами своими длинными волосами, хвастался тем, что вот ему всего двадцать лет, а у него уже пятилетний тюремный стаж, даже тем, что его к самому Рублеву вызывали, не то что нас, мелкую сошку (майор Рублев – начальник 4-го отделения), хвастался тем, что там, где мы неуверенно плавали, ему всё было хорошо знакомо, что его-то уж ничем не удивишь: статьи, ход следствия, тюремные процедуры. С удовольствием предсказывал, что нас ожидает.

А впрочем, чем ему еще можно было в жизни своей хвастаться?

Тем, что его отец – герой гражданской войны? Так он уже не герой…

Или тем, что он, Петя, заслуженно жил в отдельном особняке, как генералы когда-то жили? Так товарищи не по особнякам – по камере – что-то не очень заслугу эту признают, да еще в глаза могут ткнуть: не проглядели ли они, эти герои, за своими особняками того, что случилось с ними, и с их детьми, и со всей страной.

И уж совсем, наверное, не похвастаешься, как «геройски», по слухам, погибал его отец, может, где-то в подвалах под нами с криком:

"Да здравствует Сталин!"

Говорил он много и охотно, умел создать душевный настрой между собой и собеседником. И жажда душевного контакта, откровенного разговора была, пожалуй, самой сильной потребностью его натуры.

И, может быть, действительно настоящая его жизнь была здесь, в камере, а не там, на воле, о которой ему нечего было жалеть, где у него не было ни родных, ни друзей, где всё ему было чужое...

Волчонок, выросший в тюремных стенах.

Его фантастические рассказы о себе были смесью какой-то уголовщины и сентиментальных приключений. За полтора года пребывания на воле на его счету было много деяний, наказуемых по собственно уголовным статьям: хищение продовольственных карточек, подделка документов… Сумочки вырывал из рук каких-то знатных дам – грабил награбленное. По его рассказам, жил он привольно это время, прокучивал свою недолгую вольную жизнь.

1945 год. Весна. Я в одной из этапных камер Бутырской церкви.

Великое дело в той беспокойной колее, что выстелила тебе жизнь, быть не одному. Поэтому можно представить мою радость, когда на пороге нашей камеры я увидел Петю Якира. Следствие его оказалось длинным, но закончилось тем же, что и у меня,- приговором Особого совещания, восемь лет.

С Петей я по-братски разделил ложе, вместе укрывался одним одеялом (своего у него не было), делил поровну далеко не богатую свою передачу. Иногда Петя великодушничал – начинал ежиться, не хотел укрываться одеялом, не хотел меня «объедать» – и лежал угрюмый, зло поблескивая глазами волчонка. И успокаивался лишь после того, как я ему грозил:

- Знаешь что, Петя, я, кажется, сейчас откушу тебе голову!

1958 год. В Москву я приехал с Колымы в отпуск. Ссылку с меня недавно сняли, но на руках паспорт с ограничением и отказ прокуратуры в реабилитации. И уж, конечно, имя Якира, казалось мне, по-прежнему запретно. В колымское захолустье новости доходили туго, и для меня полной неожиданностью было узнать, что Петя благополучно живет в Москве. Мне дали его телефон.

Приезжай немедленно, - сказал Петя. – Я хочу тебя видеть.

После реабилитации им дали квартиру, выдали единовременно двадцать пять тысяч, помогли обставиться, мать получила персональную пенсию, Петю устроили в Историко-архивный институт, определили ему личную стипендию – семьсот рублей (старыми деньгами).

Петя мало изменился, только располнел. С теми же черно- жгучими волосами, с теми же цыганскими глазами. Он жил с матерью Сарой Лазаревной, седоволосой, со следами былой красоты, с чертами, говорящими о породе; с женой и уже большой дочкой Ирой – неулыбчивая, строгая, такая же черноволосая, как Петя, девочка лет семи.

- Когда ж ты успел?

- А Валя была моей женой еще в лагере, на Воркуте.

И прихвастнул:

- Первым за ней стал ходить Фрид, но я отбил ее.

А ты знаешь, в нашем доме живет Эдуард Стрельцов!

Узнав, что меня гонит милиция, Петя, не задумываясь, предложил пожить у него. Я пробыл у него пять дней, пока мои соседи не пристыдили участкового и тот перестал наведоваться.

Петя продолжал оставаться таким же общительным и таким же любопытствующим. В квартире его было всегда многолюдно, собирались на телевизор: на футбол или на какую-нибудь модную передачу – телевизор тогда еще не был средством разобщения.

Но активность его развивалась, в основном, в светском направлении. Он ревностно относился к складывающейся престижности своего положения: учился на «отлично», был старостой курса, мечтал об обычной карьере – об аспирантуре, собирался заниматься историей гражданской войны.

По всему чувствовалось, что Петя уже вполне вжился в жизнь Москвы, проникся всеми интересами, которыми питалась просыпавшаяся либеральная интеллигенция, ее сплетнями, начиная с футбола и певицы Эллы Фицжеральд и кончая американским изданием Мандельштама.

Когда через два года я окончательно вернулся в Москву, его светская жизнь бурлила вовсю. Либеральные застолья, щеголяние модными знакомствами: «Вот Лиля Брик говорила мне…», жажда рекламы…

Что-то меня в нем настораживало, что делало наши отношения трудными. Он ревниво и недоверчиво относился к чужим успехам, прилипал с вопросами, а потом повсюду разносил пересуды, не раз ставя меня в неловкое положение. Он нередко поставлял непроверенную информацию. Так, с безоговорочным апломбом утверждал, что наш прокурор Дорон был расстрелян, но потом я случайно наткнулся на пышную могилу Дорона: он благополучно умер своей смертью в 61-м году.

Наше общение с Петей становилось всё реже. Он пенял мне, что я, мол, ушел в спокойную, можно сказать, «обывательскую» жизнь, погряз в домашнем, а надо думать о деятельности, «быть борцом».

В либеральных кругах лагерная жизнь как тема разговоров была уже исчерпана. Лагерный жаргон и лагерная матерщина вошли в моду, воцарились за интеллигентским застольем, и на этом была поставлена точка. Единственное, чем еще интересовались, - это блатной экзотикой, ее фольклором. И сами бывшие лагерники от лагерной жизни тоже отстранялись, оставляя за собой разве что ореол пострадавшего как орден. Они спешили приобщиться к новой жизни и преуспеть в ней.

Из лагерной жизни – там он, так сказать, скребся как все - Петя не мог извлечь никаких преимуществ, но такое преимущество ему давала принародная реабилитация его фамилии.

Было у него стремление, минуя «час ученичества», сразу перескочить в роль учителя, потому старался он создать вокруг себя некий микромир, в котором он мог бы занять центровое положение. Недостаточность багажа он заменял категоричностью скороспелых, незрелых суждений...

Нетерпение, с которым он готовил себе амплуа деятеля, в конце концов, видимо, и дало те печальные всходы, так горько прославившие его имя.

С годами стали до меня доходить слухи о бурном диссидентском кипении, в котором громко звучало его имя. Но может ли давать чистые всходы то, что замешано на моде, вине и тщеславии?…

Его имя будет привлекать внимание со многих сторон, и с ним, конечно, будут долго нянчится, но сколько он собьет молодых, неопытных, горячих… Его болтливость, его принцип – никого не жалеть, - да есть ли во всем этом что-нибудь, кроме болезни нетерпения?… Он жаждет войти в историю, но он в нее сможет войти самым печальным и самым постыдным образом. Миссия, которую он себе придумал и которая кому-то казалась благородной, - имел ли он на нее моральное право, будучи под постоянным колпаком…

История подтвердила мои прогнозы слишком – его затеи имели самый бесславный конец.

Можно слышать обвинения в адрес Якира, что он был в контакте с органами чуть ли не с начала второй посадки, но мне кажется, что в этом и не было необходимости. Органы хорошо разбирались в психологии, и, держа его просто под колпаком, не беря с него обязательств, они могли куда эффективнее отлавливать слетающихся на огонек вольномыслящих бабочек.

Странно читать у известного правозащитника А.Якобсона – безусловно, одной из жертв Якира – признание, что

«никто не подозревал, что Якир так себя поведет».

Это было заложено в его характере. Это сквозило в его мемуарах, проникнутых уголовной романтикой.

Петя не стал героем диссидентства – он стал жертвой своего тщеславия и того мифологизированного ажиотажа, создаваемого вокруг его имени разнородными друзьями. И, думаю, к этому ажиотажу прикладывали руку и однородные…

За свою активную деятельность он отделался легким наказанием, да и то его полностью не отбывал. Увы, кончил он свою жизнь в 1982 году не великомучеником идеи, а жертвой своего слабоволия, окончательно спившись.

У диссидентства, подрывавшего корни тоталитаризма, приготовлявшего площадку для свободного сознания, история сложная.

Но меня всегда смущало, когда в шумных застольях с хорошей закуской и хорошим вином решались судьбы нищей, голодной, затюканной России…

А такое диссидентство, как у Якира, - с необольшевистской программой никого не щадить, с азефовским феноменом и водкой в придачу, – не оно ли способствовало тому, что когда открылось пространство для свободного голоса, оказалось, что ему не хватает нравственного дыхания…

Назад