И здесь, в Израиле, среди нас, немало людей, судьбы и книги которых, пройдя через коммуно-фашистскую мясорубку, только теперь становятся известны читателю, прорываясь сквозь равнодушие и заткнутые масскультурой глаза и уши.

Один из таких художников – Генрих Эльштейн-Горчаков, живущий в Иерусалиме.

Путь Горчакова-писателя, долгий и страшный путь,- в двух пастернаковских строчках:

… не отступаться от лица,
И быть живым, живым и только…

26 декабря 1942 года. 2-й год войны, 7-й месяц

Перед нами события исторической важности, а мы себе и в ус не дуем. Все-таки интересно бы составить записки современника. Как политическая жизнь отражается в сознании рядового современника.

Прежде всего обстановка: немцы прочно сидят на Украине, в Белоруссии, в Смоленской области, Курск, Орел, Северный Кавказ.

Наши наступают медленно под Сталинградом. В районах Великих Лук и западнее Ржева, в среднем течении Дона, в районе Нальчика.

Наступления носят местный характер, упорный, с большими трудностями, видимо, с большими потерями. В Африке вытеснение немцев из Туниса и Триполитании.

Перпективы – постепенное развитие наступления, возможно, в январе сильные удары. Выпадение из игры Италии, нажим на Германию, стабилизация фронта по весне. Второй фронт летом. Решающие удары, к зиме 43 г. конец войны с Германией. Затем – восстановительный период – еще два года; улучшение с квартирами, питанием, в области идеологии – переживание победы. Психология героев, мура снова на двадцать лет. НЭП вряд ли. Возможно, что в 1945 году ослабление полицейского режима, возможность распоряжаться собой, большая свобода поездок, положения. Отмена карточек – наверное, в 1946 году. Отмена трудовой повинности (эта «повинность», конечно, властям понравится – легко и просто) гораздо позже. Свобода ухода с производства, перемещения – это не ранее 1950 года. В общем, мещанский социализм после войны надолго. В области идеологии мерзопакость надолго. Готовые формы, диктатура, народ – раб. Всё это привычно, руководители – посредственность, зачем менять, легче пользоваться старым, привычным, готовым. Постараются дать еще хлеба и зрелищ (еще мужа девушкам). Ничего яркого, ничего свежего. Богема – часть в домашних выходках, часть сопьется. Дрянь размножится, причем мелкая…

Путей немного, удовлетворительных выходов вообще нет. Любой выход – только наполовину.

/…/

Рукопись романа тоже пролежала почти полвека на Лубянке в зеленой папке с надписью «Хранить вечно» (как тут не упомянуть о страшных свойствах слова, о вторых и третьих смыслах, которые искусствоведы в штатском всегда улавливали плохо).

Когда читаешь прекрасную эту книгу, такая мешанина чувств и мыслей возникает невольно…

А что было бы, в самом деле, если бы не оказалась спрятанной от читателя огромная, может быть, лучшая часть литературы на русском языке?…

Оказывается, не прерывалась в этой литературе ни дерзость мысли, ни неожиданность формы, предвосхищая то, что потом было объявлено чем-то совем новым и неожиданным в литературе, то, что стало широко известным и растиражированным.

А если не забывать, что были советские литераторы, имевшие доступ к полкам и зеленым папкам гебистского архива, а авторы, упрятанные в лагеря или закопанные в мерзлую таежную землю, не могли и слова произнести в защиту своих произведений от заимствований, злоупотреблений и прямого плагиата, какая жуткая картина открывается и откроется еще глазам непредвзятых исследователей.

Путь к читателю еще впереди для многих, от кого осталось хоть что-то.
А сколько уничтоженных талантов так и остались неизвестными?
Рукописи все-таки горят, в самом, увы, прямом и земном смысле.

Книги Горчакова, сегодняшние его книги, приходят к читателю.

Игорь Мушкатин

Назад