Мы продолжаем публикацию перманентно пишущегося труда нашего постоянного автора Миши Пундика – глумливца, рассматривающего израильскую русскоязычную литературу как объект препарирования и ищущего в этой навозной куче редкие жемчужные зерна.

И – будем откровенны – в этих словах есть доля истины. Но доля сия правомерна будет лишь в том случае, коль в отдельно взятом произведении отстутствует сверхзадача как таковая, а наличествует лишь самодовлеющая канва.

Или – еще хуже – коль скоро появление опуса определено идеологическими целями и задачами (в качестве достойных образчиков оных можно помянуть «По весть о пережитом» Бориса Дьякова и «Горельеф на скале» Андрея Алдан-Семенова, эти два бастарда «тюремно-лагерной» прозы были явлены на свет Божий в качестве партийно-государственного противовеса небезызвестному «Одному дню…» – существовали-де и настоящие большевики, которые в силу своей несгибаемой большевицкой сути не придавали большого значения ошибкам и виляниям генеральной линии).

Были генерало-горбатовские «Годы и войны» с отдельной главою о кратком периоде, когда автор находился за решеткою. Были шаламовские рассказы, красною нитью в которые была вплетена мысль о неизбежной пагубности лагерного опыта. Был абсолютно малоизвестынй пласт христианско-тюремной литературы (проза не художественная, но документальная). Были глыбы «Архипелага ГУЛАГ», которые автор разбросал по всему миру.

Те, кто были позже – Андрей Синявский, Петр Григоренко, Юлий Айхенвальд, Михаил Карпенок – писали уже о другом срезе эпохи. Этот литературный пласт – не тема сегодняшнего разговора, коль случится такое, то об этом пласте зайдет речь в иной раз.

Так же не может стать темою и тот небольшой прозаический срез, который с немалой симпатией к «социально близким» повествовал (с уголовной точки зрения) о бытовой части советского пенитенциария.

Воспоминания Генриха Горчакова «Л-1-105» – о том, что (уж простите за затрепанную формулировку) внутренне возможно остаться человеком и в условиях нечеловеческих.

А еще они – о том, что с нравственной точки зрения палача можно простить. Нет, не забыть ничего и не допускать палача в собственную жизнь, но – простить внутренне.

До осознания, что ты становишься сильнее, именно простив, не дошел неистовый Солженицын. Не станем говорить о верных ленинцах, которые по указке партии прощали и оправдывали.

Я должен рассказывать только о себе, - пишет Горчаков. – Быть очевидцем. Быть свидетелем. Полагаться только на память и обуздывать свою фантазию, прибегать к помощи которой нас всегда соблазняет желание воздействовать на эмоции читателя – выглядеть в его глазах интересным рассказчиком… Всякий оживляж правду убьет.

«И милость к падшим призывал…»

Генрих Горчаков не разбрасывается безжалостными словами в адрес других. Прежде всего он безжалостен к себе.

Он пишет о трагедии своего поколения, «опоздавшего родиться» и при том не забывшего ничего в прошлом:

Мы шли по эпохе как слепцы – такой счет нам предъявляет история. Но я могу отвечать только за свое поколение.

рассказ же по чужим рассказам исключается… Дай Бог осмыслить свой личный опыт… Время романов придет потом…

В принципе, вся книга Генриха Горчакова – о том, что человеком можно остаться в любых условиях, что можно сохранить в себе порядочность, идти по пути минимальных компромиссов, не затрагивающих нравственные устои.

В корне позиция Горчакова отлична от позиции Варлама Тихоновича Шаламова (см.выше), но тут дело в характерологических особенностях каждого конкретного человека. Горчаков выносит из пенитенциария гигантский положительный опыт – опыт познания мира и людей. И не выносит оттуда озлобленность (а этой чашей на тюремном пиру судьба не обнесла многих).

И еще, уже напоследок. Воспоминания Генриха Горчакова написаны на самом деле замечательным русским языком – живым, не банальным, образным и естественным. И они могут по праву считаться по табели о рангах не мемуарами, но настоящей литературой. Которая, как известно, руководствуется главным – нравственным императивом.

Назад